Сириус №6(1643), октябрь 2017 год

Выпуск посвящается 100-летию октябрьского переворота 1917 года.

Коллапс российского государства в начале XX века:

русские революции

(на основе научной монографии В.Э. Багдасаряна и С.С. Сулакшина «Высшие ценности Российского государства»[1])

Базовые антиценности Российского государства

В монографии авторы рассматривают ценностные факторы, укрепляющие российское государство, а также выявляют факторы, оказывающие разрушительное воздействие на него, так называемые антиценности, которые ориентированы не на укрепление и жизнь любого государства, а, наоборот, на его ослабление и даже смерть.

Авторами была выявлена триада базовых антиценностей:

«1. Территориальные уступки и сокращение государственной территории (распад СССР в этом понимании – безусловное зло).

2. Сокращение и любая форма снижения качества народонаселения (сокращение рождаемости в этом понимании – безусловное зло).

3. Неограниченное снижение регулятивного потенциала государства (реализация идеологии неуправляемости различных сторон общественного бытия, безудержный либерализм есть в этом понимании – безусловное зло)» (с. 74).

Вот как выглядит Россия, по мнению авторов, в свете этой триады антиценностей.

«Базовые параметры страны

Территория.

Территориальные масштабы России на протяжении ряда столетий последовательно возрастали. С приходом к власти Романовых, вплоть до Николая II, не было ни одного царствования, которое не приращивало бы территорию. Территориальный апогей был достигнут при Александре III в 80-е гг. XIX в. в связи с завершением российского продвижения в Средней Азии. С началом ХХ в. территориальная динамика меняется. Однако в сталинские годы ряд потерянных было территорий был возвращён. По исчерпанию потенциалов модернизационной инверсии происходит резкое падение территориальных показателей с распадом СССР. Новая Россия по территории оказалась отброшена на два столетия в прошлое» (с. 38, 40).

«Народонаселение.

В виде разнонаправленного процесса представляется также динамика численности российского населения. Она рассчитывалась по удельному весу в населении земного шара. Длительный устойчивый рост российского населения продолжался до рубежа XIX и XX вв. Демографический апогей в истории России был достигнут в начале правления Николая II. Далее… предгибельный инверсионный спад, модернизационный подъём и катастрофическое обвальное падение. Из обвала численности населения Россия не вышла и в настоящее время. Достигнута точка демографического минимума, соответствующая удельному весу Московской Руси семнадцатого столетия (рис. 2.1.4.)[2]» (с. 41-42).

Вывод авторов:

«…Россия в начале ХХI в. находится в состоянии не просто кризиса, а цивилизационной катастрофы. Эрозия ценностей страны является одним из её факторов. По многим из них достигнут уровень исторического минимума. Выход, соответственно, видится в развитии жизненных потенциалов страны, которые… соответствуют высшим ценностям государства» (с. 73).

Смена общественных ориентиров в точках государственных кризисов

Далее авторы анализируют ценностные инверсии (смену общественных ориентиров) в «точках государственных кризисов». Среди них рассматривается точка начала XX века (точка минимума 1917 г.), когда резко снизились государственные потенциалы России.

«…был чётко зафиксирован ряд антиценностей, одинаковых для каждой из катастроф. Это совершенно устойчивый набор:

_ свобода и автономность индивидуума;

_ возрастание степени открытости в отношении Запада;

_ региональная автономизация;

_ гедонизм [позиция, утверждающая наслаждение как высшее благо и критерий человеческого поведения – сост.], ревизия прошлого, отрицание исторической преемственности;

_ девальвация ценностей государственного служения;

_ антисистема и контркультура» (с. 75).

Свобода и автономность индивидуума

«Служившая для мировых СМИ символом мракобесия и тиранства, Россия в результате инверсии Февральской революции стала едва ли не самой свободной страной мира. Превосходная степень оценки «самая» представляла не только самооценку, но и солидарное мнение западных наблюдателей.

Символом доведённой до абсурда свободы стал Приказ № 1, провозглашавший демократизацию отношений в армии. Высшие командные функции в ней переходили от офицерского корпуса к Советам солдатских депутатов. Развивая логику приказа, солдаты стали саботировать распоряжения офицеров и выбирать себе собственных командиров.

Свобода была де-факто понята как право самоволки[3].

По свидетельству военного министра последнего состава Временного правительства А.И. Верховского, Приказ № 1 был отпечатан фантастическим по масштабам тиражом – в 9 млн экземпляров[4]. До сих пор вопрос о его авторстве и тиражировании окутан мраком. Даже военный министр первого состава Временного правительства А.И. Гучков считал его «немыслимым». Обер-прокурор Синода В.К. Львов заявлял, что Приказ № 1 есть «преступление перед Родиной»[5]. Но «недоразумение» повторилось. Став военным министром, А.Ф. Керенский издал свой «Приказ по армии и флоту» (его стали называть «декларацией прав солдата»), фактически дублировавший содержание Приказа № 1. Ещё 16 июля 1917 г. А.И. Деникин, выступая в присутствии А.Ф. Керенского, заявил: «Когда повторяют на каждом шагу, что причиной развала армии послужили большевики, я протестую. Это неверно. Армию развалили другие…»[6].

Задачу «прыжка в царство свободы» ставили перед собой и большевики. Сейчас, оперируя штампами критики «большевистского тоталитаризма», редко вспоминают тот факт, что именно Россия первой провозгласила принцип неограниченного цензами избирательного права. Режим диктатуры пролетариата законодательно отстранял от участия в выборах порядка 5% населения – представителей т.н. «эксплуататорских классов». Но это воспринималось не как ограничение свободы, а как выражение императива социального лишения» (с. 84-85).

«На каждой из точек «смутных времён» в истории России фиксируются «походы» против семейных ценностей. Ликвидация буржуазного института семьи была одним из лозунгов революции, одним из базовых программных положений Манифеста коммунистической партии»[7] (с. 85).

«Тема половой свободы была одной из центральных в идеологии пролеткульта. Широкое хождение в период Гражданской войны получил текст изданного в 1918 г. «Декрета об отмене частного владения женщинами». Сейчас идут споры о его подлинности. Но фактом является то, что в ряде мест (преимущественно в комбедах) идея «национализации женщин» получила практическое воплощение. Разлагающее воздействие т.н. «свободной любви» в России стало даже в 1919 г. предметом обсуждения на заседании специальной сенатской комиссии в США[8].

Одним из первых декретов (принят в декабре 1917 г.) предельно упрощалась бракоразводная процедура. Пропаганда права женщины на развод привела к выходу некогда патриархальной России на первое место в мире по показателю разводов[9].

Центральной темой молодёжных диспутов стала теория стакана воды, отрицающая чувство любви и сводящая отношения мужчины и женщины к удовлетворению сексуальных влечений. Как буржуазная мораль отрицались все условности добрачных ухаживаний. Совершение полового акта редуцировалось до уровня выпитого ввиду естественной потребности человека в утолении жажды стакана воды. В Москве и ряде других городов проводились массовые эпатирующие традиционалистов демонстрации под лозунгом «Долой стыд!». Ещё в середине 1920-х гг. в столице при попустительстве властей активно действовало общество с аналогичным названием. Прямым следствием пропаганды половой свободы стали пандемии венерических заболеваний. Ситуация в городах 1920-е гг. была настолько опасной, что существовал риск эпидемиологического краха всей социальной системы[10].

Возрастание степени открытости в отношении Запада

За пять лет до революции В.В. Розанов [русский религиозный философ и публицист – сост.], анализируя опыт французского обольщения идеалом свободы, предупреждал о содержащихся в нём угрозах для российского социума. Предупреждение оказалось неуслышанным.

В трактовке В.В. Розанова свобода индивидуума – это псевдоценность. «Вот что значит, – предостерегал он, – рвануться к неудачной теме: Франция гибнет и уже почти погибла (даже население вырождается) в судорожных усилиях достигнуть просто глупой темы – Свободы. Нужно достигать гармонии, счастья, добродетели, героизма, хлеба, женщин; ну, если брать отрицательное – достигать разврата. А не пустоты, а свобода есть просто пустота, простор. – Двор пуст, въезжай кто угодно. Он не занят, свободен. – Эта квартира пустует, она свободна. – Эта женщина свободна. У неё нет мужа, и можешь ухаживать. – Этот человек свободен. Он без должности. Ряд отрицательных определений, и “свобода” их всех объединяет. – Я свободен, не занят. От “свободы” все бегут: работник – к занятости, человек – к должности, женщина – к мужу. Всякий – к чему-нибудь. Всё лучше свободы, “кой-что” лучше свободы, хуже “свободы” вообще ничего нет, и она нужна хулигану, лоботрясу и сутенёру. К этому милому идеалу, “обнимая воздух”, Франция и рванулась. И разбилась в пустоте. Тогда как надо было стремиться к гармонии, порядку и работе. Тогда как можно рваться: к героизму – без Бога, к святости – в Боге»[11].

Поведение масс в 1917 г. демонстрировало все симптомы коллективного безумия. Впечатление, что «все сошли с ума» – характерный мотив относящейся к Февральской революции мемуарной литературы («революционная эпилепсия»).

«После Февраля, – реконструирует настроения масс в 1917 г. в ставшей классической в историографии революции книге “Красная смута” В.П. Булдаков, – на улицы городов выплеснулась волна самых разнообразных манифестаций. Это обычно для любой революции, хотя в России по тогдашним погодным условиям (необычно суровая зима) ситуация приобрела “масленичный” характер. Февральская революция в ту пору менее всего напоминала “кровавый карнавал”. На Невский выходили женщины, требуя уравнения в правах во имя демократии, подростки с лозунгами “Детский социализм!” (лишнее подтверждение тому, что с идеалом социализма связывалось государственно-опекунское начало), решившие “перевоспитаться” уголовники, наконец, многочисленные “инородцы” в экзотических одеяниях – это более всего умиляло “чистую” столичную публику. В Москве 3 марта был “сплошной карнавал, красный променад, праздник веселья неистощимого и восторга”. Всё это было в алых тонах: нет человека, который не нацепил бы себе красного банта»[12] (с. 86-87).

«Манипулирование идеалом свободы сублимировало тёмные дионисийские стихии разрушения. Свобода – liberte – трансформировалась в русскую «волю». Об их категориальном различии писал Г.П. Федотов: «Никто не может оспаривать русскости “воли”. Тем необходимее отдать себе отчет в различии воли и свободы для русского слуха. Воля есть прежде всего возможность жить или пожить по своей воле, не стесняясь никакими социальными узами, не только цепями. Волю стесняют и равные, стесняет и мир. Воля торжествует или в уходе из общества, на степном просторе, или во власти над обществом, в насилии над людьми. Свобода личная немыслима без уважения к чужой свободе, воля всегда для себя»[13] (с. 87-88).

Гедонизм

«Революция сублимировала самые тёмные стороны человеческой психики. Осуществляемая под лозунгом социальности, она в плане этических ценностных установок была асоциальна. Мародёрство началось с первых же дней Февральской революции. Массовые грабежи и погромы не прекращались в течение всей Гражданской войны. Отражением характера произошедшей социальной бойни может служить соотношение жертв среди военнослужащих (солдат и командиров белых и красной армий) и мирных жителей: 800 тыс. (из них 450 тыс. умерли от ран и эпидемий) против 10 млн[14]. Такого рода диспропорции в потерях наводят на мысль, что война между красными и белыми де-факто шла не столько друг против друга, сколько против населения. Политические установки руководства и реальные эгоистические интересы мобилизованного красноармейца (белогвардейца) кардинально расходились.

В деревнях происходил стихийный «воровской» захват земель. Традиционная круговая порука оказалась надломлена практикой расхищения бывших хозяйских имений, где каждый из общинников стремился «ухватить лучший кусок»[15]. Дабы не искушать соседей, резали на месте племенной помещичий скот. Комбеды стали своеобразной расплатой за своекорыстие.

Отражением гедонистских настроений в обществе стал рост половой распущенности. Как «тяжёлую нравственную лихорадку русской молодёжи» охарактеризовал эти тенденции посетивший Россию в 1920 г. Г. Уэллс[16]. Особенно стремительной в этом плане оказалась «эмансипация» российских женщин[17]. Данные социологических обследований учащихся Москвы и Ленинграда фиксируют стремительное снижение срока вступления в половую жизнь женского городского населения в период революции (рис. 2.2.2)[18].

В 1930-е гг. посредством пропаганды морального ригоризма [строгость проведения какого-либо принципа – сост.] ранняя сексуализация советской молодёжи была остановлена» (с. 97-98).

Ревизия прошлого, отрицание исторической преемственности

«Кампания по дискредитации российского исторического прошлого осуществлялась новым революционным правительством целенаправленно, практически на уровне государственной политики. <…>

Большевики апеллировали к грядущему мироустройству без наций. Цель революционной борьбы заключалась, по словам В.В. Маяковского, в том, «чтобы без Россий, без Латвий жить единым человечьим общежитием». Даже разговоры о «дружбе» и «братстве» народов, противоречащие идее о полном исчезновении нации, классифицировались первоначально как проявление мелкобуржуазного национализма.

Характерно, что многие из видных российских революционеров считали себя людьми без какой-то определённой национальной принадлежности. Л.Д. Троцкий, отвечая на вопрос, относит ли он себя к евреям или русским, пояснял свою идентичность таким образом: «Ни к тем, ни другим. Я социал-демократ, интернационалист». Не относил себя к еврейской национальности и Л.Б. Каменев. «Я не еврей, я – коммунист», – заявлял Л.З. Мехлис. Наконец, сам В.И. Ленин при заполнении паспортных данных записал: «Без национальности»[19].

Путь реализации интернационалистской утопии виделся в подрыве идентификационных основ государствообразующего народа. Это обосновывалось как необходимый противовес сложившегося, ввиду численного преобладания русских, якобы некоего неравенства. Открыто и прямолинейно со съездовских трибун (например, выступление Н.И. Бухарина на XII съезде в 1923 г.) выдвигалась задача искусственно поставить русский народ в более низкое, в сравнении с другими нациями, положение. Таким способом предполагалось компенсировать «угнетённым» прежде народам «издержки» великодержавного периода русской истории[20].

Провозглашался массовый культурный поход против старой России. Понимаемый таким образом интернационализм приводил на практике к разгулу русофобии. «Обломовщина» стала, пожалуй, наиболее популярным образом русского национального характера. Письменные распоряжения председателя СНК пестрили выражениями типа «русские дураки» или «полуварвары русские». Да и вообще, само употребление слова «русский» вплоть до середины 1930-х гг. имело преимущественно негативный привкус. Современное бичевание России устами В.И. Новодворской близко к речам Н.И. Бухарина. Большевистский идеолог, официальный государственный деятель клеймил русскую «азиатчину», «кнутобойство», называл Россию «дурацкой страной», сравнивал её с «широкозадой деревенской бабой».

Само наименование «русская история», как «контрреволюционный термин одного издания с трёхцветным флагом», исключалось из образовательных программ. Исторические национальные герои России однозначно характеризовались в качестве реакционеров. Более других, пожалуй, досталось Д. Пожарскому и К. Минину. В рамках пролеткультовского движения проводилась широкая кампания по демонтажу их памятника на Красной Площади. Под запретом, как проявление мелкобуржуазного национализма, была идея «патриотизма».

Языковая политика заключалась в переориентации с кириллицы на латинский алфавит. Активно велись разработки языка эсперанто. В риторическом революционном запале большевистские пропагандисты доходили до определения русского алфавита как «идеологически чуждой социалистическому строительству формы», «пережитка классовой графики самодержавного гнёта, миссионерской пропаганды, великорусского национал-шовинизма и насильственной русификации». За весь продолжавшийся до середины 1930-х гг. период большевистской лингвистической дерусификации на латинскую графику был переведён алфавит 68 национальностей[21].

Современная волна переименований русской топонимики на автохтонный лад как бы реанимировала аналогичную волну революционного периода. Основанные когда-то русскими города переименовывались в соответствии с фонетикой национальных меньшинств: Верхнеудинск стал Улан-Удэ, Белоцарск – Кизилом, Верный – Алма-Атой, Усть-Сысолык – Сыктывкаром, Обдорск – Салехардом, Царёвококайск – Йошкар-Олой, Петровск-Порт – Махачкалой и т. д.

Только возникшая после прихода в 1933г. в Германии к власти Гитлера реальная перспектива войны с национально ориентированным могучим соперником, грозившая большевикам потерей их власти, заставила партийное руководство вспомнить о государствообразующем народе» (с. 98-100).

Девальвация ценности государственного служения

«Прологом Февральской революции стала ноябрьская речь П.Н. Милюкова, в которой лидер кадетов по существу обвинял царскую фамилию в государственной измене. Если сам верховный суверен – изменник, то, соответственно, лишается легитимности вся выстроенная вокруг его персоны система государства. Тщетно Чрезвычайная следственная комиссия, учреждённая Временным правительством, пыталась найти доказательства вины государя и государыни. Не было найдено ничего. Отрицательный результат крайне разочаровал, в частности А.Ф. Керенского[22].

Доказательством «вины» должны были стать сведения о сепаратных переговорах о мире с Германией. Как будто русский царь не имел воли в объявлении войны и заключении мира, руководствуясь собственным пониманием возглавляемой им державы. Именно сепаратный мир, в подготовке которого подозревался император, был заключен в 1918 г. в Брест-Литовске большевиками. В чем и могли февралисты обвинить царя, если бы, действительно, слухи о переговорах подтвердились, так это в измене западным союзникам, а вовсе не нуждающейся в мире России.

Дезавуирование [здесь – уничтожение, опровержение – сост.] образа царя стало одним из ведущих мотивов происходившей в новую русскую смуту ценностной инверсии. «После Кровавого воскресенья Николай II часто именовался в народе, казалось бы, в немыслимых для сакральной традиции царского культа, терминах – как “кровопийца”, “душегуб”, “изверг”, “злодей”»[23]. Инфернальные [демонические – сост.] характеристики сменялись гротескными. Формировался образ выпивохи, рогоносца, находящегося под командой жены – немки. По свидетельству видного деятеля кадетского движения В.А. Оболенского, впечатление, что Россия управляется в лучшем случае – сумасшедшим, в худшем предателем, имело всеобщее распространение[24]. А между тем, присягали на верность именно императору, чья делигитимизация в народном сознании означала подрыв самой идеи государственного служения.

Индикатором масштабов ценностного кризиса стало массовое дезертирство с фронта. По разным оценкам число дезертиров насчитывало от 1 до 2 млн человек. Это составляло почти половину всей воюющей армии. Принятие в 1916 г. решения о мобилизации на фронт лиц, осуждённых за уголовные преступления и даже политически неблагонадёжных, стало катализатором начала массового дезертирства. Именно дезертиры, вооружённые и оказавшиеся вне закона, стали на местах ядром смутьянских элементов. Революцию, таким образом, вопреки распространённому сегодня мнению, определял на массовом уровне не пассионарный подъём, а как раз напротив, актуализация шкурнических интересов люмпенизированной части общества[25].

Антисистема, контркультура

«Февральская революция освободила из мест заключения не только политических преступников, но и уголовников. Криминальная обстановка в стране оказалась дестабилизирована. В своей новой истории Россия достигла максимума криминализации. В Москве к 1921 г. преступность в сравнении с довоенным уровнем возросла почти в 4 раза. При этом показатель таких «лихих» видов преступлений, как вооружённый грабёж, увеличился в несколько раз (рис. 2.2.4)[26].

Выпущенный февральской революцией джин уголовщины оказался фактически неуловим. Отбить экспансию преступного мира удалось только в 1930-е гг. Преступность есть индикатор идейно-психологического состояния общества, на изменение которого требуется время. <…>

Стирается грань между уголовной субкультурой и культурой массовой. Лексика уголовников прочно внедряется в разговорную речь рядового советского человека. Среди молодёжи повсеместно распространяется мода на уголовные татуировки.

Советские города оказались поражены синдромом молодёжного хулиганства. Банды подростков фактически контролировали городские окрестности, парализуя нормальное функционирование общественных учреждений. Имелись случаи закрытия ввиду боязни хулиганского террора школ и клубов. Повсеместно совершались нападения на сотрудников милиции. Известны инциденты организации хулиганами настоящей «рельсовой войны». В результате действия одной из таких банд было пущено под откос три паровоза. В Новосибирске распоясавшимися хулиганами была разогнана комсомольская демонстрация. Распространённым явлением стала ломка станков и другого оборудования на производстве. Обычным делом было избиение молодыми рабочими шутки ради специалистов: производственников, инженеров, директоров (феномен «быковщины»). И всё это – без каких-либо рациональных оснований. Немотивированная агрессия, как правило, является следствием психологического травматизма, характерного для периодов социальных потрясений и ценностных инверсий. Согласно данным проведённого в 1920-е гг. обследования 56,1% хулиганов диагностировались в качестве травматико-невротиков, а 32% – неврастеников и истериков. При этом 95,5% уличённых в хулиганстве представителей молодёжи были пьющими, 62% из них употребляли регулярно алкоголь, 7% принимали наркотики. Для преодоления кризиса подростковой асоциальности наряду с ужесточением карательных мер, потребовалась разработка государственной молодёжной политики»[27] (с. 103-105).

Представленные в научной монографии данные свидетельствуют о глубоком нравственном падении общества в начале ХХ века. Расстреляв царскую семью – символ Божественного начала в земном мире, народ отрёкся от Бога, растерял то святое, что было в душе. Словно пена, всплыли на поверхность все тёмные стороны человеческой жизни: жестокость, агрессия, трусость, корысть, половая распущенность. Веками существовавшие ценности – институт семьи, культура и традиции народов многонациональной России, глубокая вера в Бога – всё это было практически разрушено буквально за десятилетие, последовавшее за революциями 1917 года.

То, что было посеяно в 1917 году, продолжает давать свои сорные всходы…

Рассматривая сценарий распада СССР в конце ХХ в., авторы монографии отмечают практически повторяющуюся череду антиценностных для России событий начала ХХ в., и считают, что «поистине речь идёт об устойчивом рецепте уничтожения страны».

Материал подготовила Е.Ю. Ильина

http://sirius-ru.net/

Редактор издания Татьяна Мартыненко

Мир вам, Свет и Любовь!

[1] Багдасарян В.Э., Сулакшин С.С. Высшие ценности Российского государства. / Серия «Политическая аксиология». Научная монография. – М.: Научный эксперт, 2012. – 624 с. (Далее в ссылках указаны источники из монографии).

[2] Россия в цифрах (862–1855 годы). Новосибирск, 2006; Мясников А.Л. Хроника человечества. Россия. М., 2003; Миронов Б.Н. История в цифрах. Математика в исторических исследованиях. Л., 1991. С. 131–132; Рубакин Н.А. Россия в цифрах. Страна. Народ. Сословия. Классы. М., 2009. С. 42–48.

[3] Старцев В.И. Внутренняя политика Временного правительства первого состава. Л., 1980. С. 69.

[4] Верховский А.И. На трудном перевале. М., 1959. С. 207.

[5] Старцев В.И. Указ. соч. С. 69.

[6] Деникин А.И. Очерки русской смуты // Вопросы истории. 1990. № 8. С. 78.

[7] Маркс К., Энгельс Ф. Манифест коммунистической партии // Избранные сочинения. Т. 3. М., 1985.

[8] Дубинина Н.И. Победа великого Октября и первые мероприятия партии в решении женского вопроса // Опыт КПСС в решении женского вопроса. М., 1981. С. 14–34; Велидов А. «Декрет» о национализации женщин. История одной мистификации // Московские новости. 1990. № 8; «Женщина – друг человека» // Московский комсомолец. 2001. 11.04. С. 3.

[9] Декреты Советской власти. Т. 1. 25 октября 1917 г. – 16 марта 1918 г. М., 1957.

[10] Коллонтай А. Быт и семья // Огонёк. 1923. № 20; Верховский П.В. Новые формы брака и семьи по советскому законодательству. Л., 1925; Залкинд А. Б. Половое воспитание. М., 1930; Вилькоцкий В. Комбесстыдство // Огонёк. 1997. № 44.

[11] Розанов В.В. Опавшие листья. Короб второй, и последний. М., 2001. С. 226.

[12] Будаков В.П. Красная смута: Природа и последствия революционного насилия. М., 1997. С. 63.

[13] Федотов Г.П. Россия и свобода // Русские философы (конец XIX — середина XX века): Антология. Вып. 3. М., 1996.

[14] Иванов А.И. Демографические потери России-СССР // Русское возрождение. 1981. № 16.

[15] Булдаков В.П. Красная смута. М., 1997. С. 115.

[16] Уэллс Г. Россия во мгле. М., 1958.

[17] Лебина Н. Б. В отсутствие официальной проституции // Проституция в Петербурге (40-е гг. XIX в. – 40-е гг. XX в.). М., 1994. С. 179–215.

[18] Голод С.И. XX век и тенденции сексуальных отношений в России. Спб, 1996.

[19] Вдовин А. Русские в ХХ веке. М., 2004. С. 10.

[20] Агурский М.С. Идеология национал-большевизма. Париж, 1980. С. 11.

[21] Вдовин А. Русские в ХХ веке. М., 2004. С. 63.

[22] Щеголев П.Е. Чрезвычайная следственная комиссия Временного правительства 1917 г. // Падение царского режима. Стенографические отчеты. М. – Л., 1924; Страна гибнет сегодня. М., 1991. С. 163–164, 170–171; Пионтковский С.А. Февральские дни 1917 г. Л., 1924; Дубровский С.М. Очерки русской революции. Л., 1921; Кривошеина Е.П. Февральская революция. М., Л., 1926; Ярославский Е.М. Партия большевиков в 1917 г. М., Л., 1927; Эрде Д. Февраль как пролог Октября. Харьков, 1931.

[23] Буховец О.Г. Ментальность и социальное поведение крестьян // Менталитет и аграрное развитие России. М., 1996. С. 185, 187, 190.

[24] Булдаков В.П. Красная смута. М., 1997. С. 51.

[25] Военно-исторический журнал. 1993. № 4. С. 30.

[26] Московская общеуголовная преступность в период военного коммунизма // Преступник и преступность. М., 1928. С. 365–373; Лунев В.В. Преступность XX века: мировые, региональные и российские тенденции. М., 2005. С. 151.

[27] Панин С.Е. Повседневная жизнь советских городов: пьянство, проституция, преступность и борьба с ними в 1920-е годы (на материалах Пензенской губернии). Пенза, 2002; Абдурахманов И.В. Хулиганство в Советской России как феномен пролетарского правосознания. Ростов-на-Дону, 2006; Лебина Н.Н. Повседневная жизнь советского народа (20–30 гг.). СПб, 1999; Герцензон А.А. Рост хулиганства и его причины // Хулиганство и поножовщина: сб. статей / ред. Е.К. Краснушкина, Г.М. Сегал, Ц.М. Файнберг. – М., 1927.